ТЕАТР НА КОСТЯХ:

|

Кемский пересыльный пункт, прозванный узниками «Воротами Соловков», был не просто транзитным адом. Это была лаборатория советского лицемерия, где под лозунгом «перековки» создавалась видимость гуманности системы, методично превращавшей людей в расходный материал. За колючей проволокой рождались спектакли, научные общества и футбольные лиги — но их блеск мерк перед гранитными карьерами, где кости заключенных становились щебнем для «великих строек», и вагонетками, ежедневно вывозившими десятки трупов в болота Попова острова. Ирония заключалась в том, что лагерное начальство получало премии за «культурно-воспитательные успехи», параллельно отчитываясь в Москве о «снижении себестоимости добычи гранита на 43% благодаря ужесточению режима».

В переполненных бараках, где на нарах в 10 м² ютились 20 человек, заключенные создавали интеллектуальные оазисы. Философ Павел Флоренский, ожидавший этапа на Соловки в 1934 году, читал лекции по кристаллографии, используя осколки кварца из карьера как наглядные пособия. Его ученик, биолог Николай Тимофеев-Ресовский, тайком вел исследования радиационных мутаций на тараканах, которых ловили в пищеблоке — результаты позже легли в основу его труда «Миграция генов в изолированных популяциях». Профессор-лингвист Владимир Кривош-Неманич, знавший 40 языков, организовал кружок сравнительного языкознания; пока заключенные чинили ему единственные рваные ботинки, он реконструировал грамматику вымершего готского языка по обрывкам газет. Эти занятия прерывались облавами: в 1937 году в бараке №7 надзиратели разгромили подпольную библиотеку, где среди учебников по квантовой механике хранились рукописи расстрелянного поэта Николая Клюева. «Мы прятали страницы в прогнивших матрасах, — вспоминал студент-математик Арсений Рогинский, — а ночью переписывали теоремы углем на досках, зная, что завтра могут расстрелять за "контрреволюционную пропаганду"».

Администрация фабриковала «культурные достижения» для отчетов в НКВД. В 1929 году лагерный театр поставил «Ревизора» с декорациями из мешков из-под цемента и костюмами, сшитыми на швейной фабрике, где 1 200 женщин-зечек за 14-часовой смену шили форму для охраны. Главную роль Хлестакова играл вор-рецидивист «Костя-Кинжал», а Городничего — бывший нарком юстиции РСФСР, осужденный за «троцкизм». Апогеем цинизма стал пропагандистский фильм «Соловки» (1931): заключенных заставляли разыгрывать сцены «счастливой жизни» — петь в хоре, играть в волейбол и улыбаться в камеру, пока режиссер Юлий Райзман не кричал «Снято!». «После дубля конвоиры избивали нас прикладами, гоня в карьер, — свидетельствовал актер Борис Солоневич. — Один "артист" умер прямо на съемочной площадке — его тело использовали как реквизит для сцены "Быт з/к"». Театр служил и инструментом пыток: актеров, допустивших промах на сцене, лишали пайка или отправляли в штрафной изолятор, где зимой стены покрывались ледяными сталактитами.

В женских бараках Кемперпункта педагоги-заключенные создавали школы для детей «врагов народа». Учительница географии Александра Красильникова, арестованная за «шпионаж в пользу Польши», по ночам учила малышей читать по «Азбуке», нарисованной сажей на досках. Учебниками служили обертки от пайков, а задачами по арифметике были расчеты норм выработки на лесоповале. В 1937 году надзиратели обнаружили класс в подвале прачечной: детей спрятали в котлах для кипячения белья, а Красильникову отправили в штрафную команду в Куземе, где заключенные умирали за 2–3 месяца от цинги. «Мы писали цифры на снегу палками и мечтали, что когда-нибудь сосчитаем до свободы, — вспоминала ученица Вера Ломоносова, чьих родителей расстреляли в Сандармохе. — Когда Красильникову увезли, мы три дня голодали — отдавали ее паек больной девочке, пряча под нарами».

Футбол стал изощренным инструментом контроля. В 1934 году для «ударников труда» (выполнявших нормы на 150%) создали 8 команд. Матчи проходили на плацу, расчищенном заключенными под дулами винтовок; ворота сколотили из бревен, мячи набивали тряпьем и конским волосом. «Победителям давали банку тушенки, проигравших пороли или отправляли на 20 часов в карцер, — писал зек Георгий Осоргин. — В 1936-м вратарь "Динамо-лагерь" скончался от разрыва сердца после пенальти — его труп увезли на тачке прямо с поля». Зимой футбол сменялся «ледовыми боями»: заключенных гоняли чистить каток для охраны, а обессилевших использовали как «живые скребки» для заливки льда. Когда в 1939 году Кемь посетила комиссия Международного Красного Креста, устроили показательный матч «ЗК-Стройка» — но за сутки до визита расстреляли 23 «доходяг», неспособных бегать, а их робы выдали «актерам».

Религиозные песни стали формой молчаливого бунта. В 1936 году священник Отец Николай (Ведерников) организовал хор в бараке №5, где исполняли «Коль славен» и «Аве Мария» под аккомпанемент балалаек, сделанных из ящиков для патронов. После доноса хористов заставили петь «Интернационал» босиком на морозе — пятеро отморозили ноги, а дирижера бросили в карцер, где он умер от пневмонии. Легендой лагеря был оркестр баянистов из подростков-«беспризорников»: их вывозили играть на партсобрания в Кемь, а после концертов избивали за фальшивые ноты. В 1938 году 14-летний аккордеонист Вася Шумов, сын расстрелянного композитора, умер от туберкулеза, прижимая к груди инструмент. Его последними словами были: «Сыграйте за меня "По диким степям Забайкалья"...».